Неточные совпадения
Меж тем, чтоб обмануть верней
Глаза враждебного сомненья,
Он, окружась толпой
врачей,
На ложе мнимого мученья,
Стоная, молит исцеленья.
Другой, страдающий кровохарканием, узнав, что я
врач, всё ходил за мной и спрашивал, не чахотка ли у него, и пытливо засматривал мне в
глаза.
–…И все нумера обязаны пройти установленный курс искусства и наук… — моим голосом сказала I. Потом отдернула штору — подняла
глаза: сквозь темные окна пылал камин. — В Медицинском Бюро у меня есть один
врач — он записан на меня. И если я попрошу — он выдаст вам удостоверение, что вы были больны. Ну?
На углу, в полупустом гараже мы взяли аэро, I опять, как тогда, села за руль, подвинула стартер на «вперед», мы оторвались от земли, поплыли. И следом за нами все: розово-золотой туман; солнце, тончайше-лезвийный профиль
врача, вдруг такой любимый и близкий. Раньше — все вокруг солнца; теперь я знал, все вокруг меня — медленно, блаженно, с зажмуренными
глазами…
На другой день крещения, поздно вечером и именно в тот самый час, когда Ченцов разговаривал с Антипом Ильичом об комете, в крошечную спальню доктора Сверстова, служившего в сказанном городишке уездным
врачом, вошла его пожилая, сухопарая супруга с серыми, но не лишенными блеска
глазами и с совершенно плоскою грудью.
— Не льстить пороку. Мы проклинаем порок только за
глаза, а это похоже на кукиш в кармане. Я зоолог, или социолог, что одно и то же, ты —
врач; общество нам верит; мы обязаны указывать ему на тот страшный вред, каким угрожает ему и будущим поколениям существование госпож вроде этой Надежды Ивановны.
— Как же, как же, давал… — скажет он и поглядит, но уже без иронии, а с черноватой тревогой в
глазах. И
врач выпишет ему йодистый калий, быть может, назначит другое лечение. Так же, быть может, заглянет, как и я, в справочник…
Шубу кто-то с меня снял, повели по праздничным половичкам и привели к белой кровати. Навстречу мне поднялся со стула молоденький
врач.
Глаза его были замучены и растерянны. На миг в них мелькнуло удивление, что я так же молод, как и он сам. Вообще мы были похожи на два портрета одного и того же лица, да и одного года. Но потом он обрадовался мне до того, что даже захлебнулся.
Я испуганно обернулся к нему, не понимая. Еще чьи-то
глаза мелькнули за плечом. Подошел еще один
врач.
Предсказание
врача сбылось, больная часа через два пришла в себя; она открыла
глаза, но, видно, зрение ее было слабо и она не в состоянии была вдруг осмотреть всей комнаты. Савелий подошел.
— Да вот, — продолжал он, опять открыв
глаза, — вторую неделю сижу в этом городишке… простудился, должно быть. Меня лечит здешний уездный
врач — ты его увидишь; он, кажется, дело свое знает. Впрочем, я очень этому случаю рад, а то как бы я с тобою встретился? (И он взял меня за руку. Его рука, еще недавно холодная как лед, теперь пылала.) Расскажи ты мне что-нибудь о себе, — заговорил он опять, откидывая от груди шинель, — ведь мы с тобой бог знает когда виделись.
В первом классе ехал «председатель» Иван Павлыч в форменной дворянской фуражке с красным околышем, потом земский
врач, два купца по лесной части, монах из Чуевского монастыря, красивый и упитанный, читавший, не отрывая
глаз, маленькое евангелие, потом белокурая барышня, распустившая по щекам волосы, как болонка, и т. д.
Добросовестно изучая субъекты в обоих заведениях, я был поражен сходством чиновников канцелярии с больными; разумеется, наружные различия тоже бросались в
глаза, но
врач должен идти далее — по наружности долгое время кита считали рыбою.
Луч то исчезал с моих
глаз, то опять появлялся, смотря по тому, входил ли в область луча или выходил из нее шагавший по моей спальне наш милейший уездный
врач Павел Иванович Вознесенский.
С этих пор коммерсант перестал обращаться за помощью к товарищу. В своих делах он, конечно, не считал предосудительным предъявлять клиентам векселя и счета; но
врач, который в свое дело замешивает деньги… Такой
врач, в его
глазах, не стоял на высоте своей профессии.
Я поступил вполне добросовестно. Но у меня возник вопрос: на ком же это должно выясниться? Где-то там, за моими
глазами, дело выяснится на тех же больных, и, если средство окажется хорошим… я благополучно стану применять его к своим больным, как применяют теперь такое ценное, незаменимое средство, как кокаин. Но что было бы, если бы все
врачи смотрели на дело так же, как я?
Мне представлялось, что так у меня на
глазах умерла моя жена, — и в это время искать какие-то три рубля, чтоб заплатить
врачу! Да будь все
врачи ангелами, одно это оплачивание их помощи в то время, когда кажется, что весь мир должен замереть от горя, — одно это способно внушить к ним брезгливое и враждебное чувство. Такое именно чувство, глядя на себя со стороны, я и испытывал к себе.
И таких случаев приходится встречать очень много. Сколько болезней из-за этого стыда запускают женщины, сколько препятствий он ставит
врачу при постановке диагноза и при лечении!.. Но сколько и душевных страданий переносит женщина, когда ей приходится переступать через этот стыд! Передо мною и теперь, как живое, стоит растерянное, вдруг отупевшее лицо этой девушки с напряженно-покорными
глазами; много ей пришлось выстрадать, чтоб, наконец, решиться переломить себя и обратиться ко мне.
Но мнению опытных дам и московских зубных
врачей, зубная боль бывает трех сортов: ревматическая, нервная и костоедная; но взгляните вы на физиономию несчастного Дыбкина, и вам ясно станет, что его боль не подходит ни к одному из этих сортов. Кажется, сам чёрт с чертенятами засел в его зуб и работает там когтями, зубами и рогами. У бедняги лопается голова, сверлит в ухе, зеленеет в
глазах, царапает в носу. Он держится обеими руками за правую щеку, бегает из угла в угол и орет благим матом…
Последствиями этого идеализма объясняю я себе все ошибки, все большие инстинкты-заблуждения и «скромность» в отношении задачи моей жизни, например, что я стал филологом, — почему, по меньшей мере, не
врачом или вообще чем-нибудь, раскрывающим
глаза?..
Уверяю вас и клянусь, чем угодно, что если бы у меня, положим, была сестра и если б вы ее полюбили и сделали ей предложение, то вы бы этого никогда себе не простили, и вам было бы стыдно показаться на
глаза вашим земским докторам и женщинам-врачам, стыдно, что вы полюбили институтку, кисейную барышню, которая не была на курсах и одевается по моде.
Так это было не по-московски! Во-первых, ну, полицейский
врач, — что же из того? А во-вторых: счел человек нужным почему-нибудь отказать, — и лицо станет растерянным,
глаза забегают… «Я, знаете, с удовольствием бы… Но, к сожалению, помещение тесное… Несмотря на все желание, никак не могу…» А тут, как острым топором отрубила: «избавьте!»
Недавно вышли мои «Записки
врача» и шумели на всю Европу. Знакомиться желали многие. Я скромно потупил
глаза, мычу, что и я тоже… со своей стороны…
Потянулись поля. На жнивьях по обе стороны темнели густые копны каоляна и чумизы. Я ехал верхом позади обоза. И видно было, как от повозок отбегали в поле солдаты, хватали снопы и бежали назад к повозкам. И еще бежали, и еще, на
глазах у всех. Меня нагнал главный
врач. Я угрюмо спросил его...
Бледный казак с простреленною грудью трясся на верху нагруженной двуколки, цепляясь слабеющими руками за веревки поверх брезента. Два солдата несли на носилках офицера с оторванною ногою. Солдаты были угрюмы и смотрели в землю. Офицер, с безумными от ужаса
глазами, обращался ко всем встречным офицерам и
врачам...
— Видел на днях сам, собственными
глазами: в маленьком, тесном зальце, как сельди в бочке, толкутся офицеры,
врачи; истомленные сестры спят на своих чемоданах. А в большой, великолепный зал нового вокзала никого не пускают, потому что генерал-квартирмейстер Флуг совершает там свой послеобеденный моцион! Изволите видеть, наместнику понравился новый вокзал, и он поселил в нем свой штаб, и все приезжие жмутся в маленьком, грязном и вонючем старом вокзале!
Но больные все прибывали, места не хватало. Волей-неволей пришлось отправить десяток самых тяжелых в наш госпиталь. Отправили их без диагноза. У дверей госпиталя, выходя из повозки, один из больных упал в обморок на
глазах бывшего у нас корпусного
врача. Корпусный
врач осмотрел привезенных, всполошился, покатил в полк, — и околоток, наконец, очистился от тифозных.
Помощник дивизионного
врача был человек с живою душою. Своим дряхлым и туповатым патроном он вертел, как хотел. Но тут, в первый раз за всю их совместную службу, дивизионный
врач сверкнул
глазами и рявкнул на него...
Последним был допрошен уездный
врач, вскрывавший покойную старуху. Он сообщил суду всё, что помнил из своего протокола вскрытия и что успел придумать, идя утром в суд. Председатель щурил
глаза на его новую, лоснящуюся черную пару, на щегольской галстук, на двигавшиеся губы, слушал, и в его голове как-то сама собою шевелилась ленивая мысль: «Теперь все ходят в коротких сюртуках, зачем же он сшил себе длинный? Почему именно длинный, а не короткий?»
— Как знаете… Ну-с? — поднял председатель
глаза на
врача. — Так вы находите, что смерть была моментальная?
На берегу реки, под откосом, лежал, понурив голову, отставший от гурта вол. У главного
врача разгорелись
глаза. Он остановил обоз, спустился к реке, велел прирезать быка и взять с собой его мясо. Новый барыш ему рублей в сотню. Солдаты ворчали и говорили...
Он беззаботно разговаривал с солдатом и исподтишка пристально следил за ним. Говорил то громче, то тише, задавал неожиданные вопросы, со всех сторон подступал к нему, — насторожившийся, с предательски смотрящими
глазами. У меня вдруг мелькнул вопрос: где я? В палате больных с
врачами, или в охранном отделении, среди жандармов и сыщиков?
К счастию ее, отрава не сильна, время не упущено. Сила врачебных пособий, сделанных ей Антоном, уничтожает силу яда. Гаида спасена. Это прекрасное создание, близкое к уничтожению, расцветает снова жизнью пышной розы; на губы, на щеки спешит свежая кровь из тайников своих. Обеими руками своими, отлитыми на дивование, берет она руку молодого
врача, прижимает ее к груди и, обращая к небу черноогненные
глаза, из которых выступили слезы, благодарит ими сильнее слов.
Николай Павлович почувствовал, что у него подкашиваются ноги и поспешил сесть, чтобы не упасть.
Глаза его застилали слезы, и он едва мог прочесть письма, в которых князь Волконский и барон Дибич отдавали подробный отчет о болезни императора, не скрывая, что
врачи не надеялись более спасти его, если только не совершится чудо. Волконский, впрочем, в конце письма намекал, что, может быть, не вся надежда потеряна.
Молодой
врач предложил, через Аристотеля, услуги свои увеченным. Вместо ответа отцы со страхом заслоняли от него детей своих и начисто отказывались от этой помощи. Легче было видеть их уродами! Уж конечно, пришедши домой, пускали четверговую соль и уголья на воду и спрыскивали ею свое детище, на которого поглядел недобрый
глаз басурмана.
Глаза Антона Михайловича наполнились слезами. Он отвернулся, чтобы скрыть их от больного, но не смог вымолвить неправды — слова утешения. Как
врач, он видел, что помощь бессильна.
Ненасытя звали так по роду болезни его. Он ел много, невероятно много, иногда столько, сколько могли бы съесть досыта четверо здоровых, и все был голоден. Лицо его выражало болезненность глубокую; между тем
глаза имели какую-то необыкновенную, двойственную живость и блеск, как будто через них смотрели два существа, ошибкою природы помещенные в одном теле. Эта двойственность
глаз поразила
врача. Вот что на спросы его рассказал Ненасыть о своей болезни.
Он сумел, однако, скрыть свою тревогу с искусством тонкого дипломата, но по приезде домой тотчас послал за Лестоком. Напрасно прождал он его всю ночь, не смыкая
глаз.
Врач цесаревны явился только на следующий день и рассказал со слов Екатерины Петровны содержание вчерашнего разговора. Маркиз понял всю опасность своего положения. Правительница знала и была настороже.
Репутация Неволина как
врача в
глазах «знаменитости» была сохранена.
Тут он обратил
глаза на
врача, ожидая его слов.